Вальтер Шелленберг - Мемуары [Лабиринт]
Уже через шесть дней я смог представить Гиммлеру досье о дезинформирующем маневре адмирала (при этом я все же заметил, что могут существовать различные мнения о том, можно ли облегчить положение Германии на данном этапе войны тем способом, который предлагает Канарис. Мое личное мнение совершенно иное, сказал я). Документальные свидетельства о действиях адмирала мне удалось достать из следующих источников.
При немецком военном атташе в Риме служил некто полковник X. У него был шофер-итальянец, который находился на службе у генерала Аме и, кроме того, поддерживал «дружбу» с шофером Аме (он был гомосексуалистом). Я неоднократно указывал Канарису на это опасное обстоятельство, но он только говорил: «Ах, Шелленберг, я думаю, в нашем деле белые вороны попадаются часто».
Оба шофера, одновременно выполнявшие обязанности слуг по дому, рассказывали друг другу обо всем, что ежедневно видели и слышали, а один из них передавал содержание высказываний генерала Аме и разговоров, которые велись в доме полковника X. , другому своему приятелю — итальянцу, который был нашим платным агентом. Из его сообщений мы смогли воссоздать общую картину событий.
Передавая Гиммлеру досье, я сказал в дополнение, что было бы в интересах немецкого солдата, если бы Канарис с самого начала посвятил себя выполнению своих прямых обязанностей. Тогда, вероятно, можно было бы избежать ситуации, сложившейся для наших войск в Северной Африке, когда вплоть до самой капитуляции в мае 1943 года ни одно немецкое транспортное или нефтеналивное судно, ни один самолет, следующий через Средиземное море, не отправлялись в путь раньше, чем это становилось известным союзникам.
Гиммлер раздраженно постучал ногтем большого пальца по зубам и сказал: «Оставьте досье у меня, при случае я ознакомлю с ним Гитлера». После этого я, по меньшей мере, трижды напоминал Гиммлеру об этом. При этом я думал в первую очередь не о Канарисе, а о том, как воспрепятствовать (или хотя бы упредить) отпадению Италии. Но у Гиммлера не хватало мужества сделать необходимые выводы. Если раньше он — несмотря на то, что ему было уже известно о «зарядном ящике» от Гейдриха — говорил о Канарисе, как об опытном разведчике, у которого мне есть чему поучиться, то теперь он объяснял, что ошибки адмирала и его отношение к режиму к делу не относятся и меня это не должно волновать. Видимо, определенное влияние на выжидательную позицию Гиммлера оказал некоторый трепет, испытываемый им перед личностью адмирала, да и Гейдрих в глубине души уважал своего бывшего начальника и, вопреки своему обыкновению, в большинстве случаев стремился сохранить формальные приличия в отношениях с Канарисом. Может быть, Гиммлер не хотел предпринимать что-либо против Канариса и потому, что думал: адмирал знает от меня кое-что о моем разговоре с Гиммлером в Житомире. (Не исключено, что этим объясняется то, что после ареста Канариса Гиммлер длительное время спасал его от расстрела). Но к тому времени мне было уже совершенно ясно, что Канарис приближается к роковому повороту в своей судьбе, предотвратить который невозможно.
В середине 1943 года Кейтель еще раз поспешил на помощь адмиралу и, чтобы отвлечь Гитлера, устроил «смену караула» в зарубежной разведке и в абвере, сменив начальников важнейших отделов. Но тут произошло следующее: крупные сотрудники военной разведки в Анкаре перешли на сторону англичан. Этот удар оказался для нас тем более тяжелым, что в результате вся наша работа на Ближнем Востоке оказалась под вопросом. Правда, я пытался восстановить разведывательную сеть в Турции, но события, о которых я уже говорил, помешали мне. Когда я разговаривал об этом с Канарисом, он заметил упавшим голосом: «А, все это чепуха; пусть будет, что будет — этой войны нам все равно не выиграть». В ответ на мои возражения он махнул рукой: «Ах, Шелленберг, вы еще так страшно молоды!»
Поскольку я очень часто встречался с Канарисом не только в Берлине, но и во время наших совместных поездок, мне кажется, я могу охарактеризовать его как человека. По моему мнению, он был слишком чувствительной натурой. Какие-нибудь трудности, будь то трения с командованием вермахта, с Гитлером или Гейдрихом, действовали на него угнетающе. Во время наших совместных прогулок верхом он не раз спрашивал меня: «Не был ли я сегодня во время совещания слишком резок?» — или что-нибудь в этом роде. С другой стороны, эта бросающаяся в глаза мягкость его характера проявлялась в той отцовской озабоченности, с которой он обращался со мной во время наших поездок за границу. Он проявлял трогательные усилия, стараясь обратить мое внимание на особенности той или иной страны, прежде всего на климатические и гастрономические. Часто он следил, особенно когда мы находились в южных странах, за стилем моих костюмов. В Испании я по его настоянию, несмотря на тропическую жару, должен был носить шерстяной набрюшник. Кроме того, он снабжал меня пилюлями, которые сам регулярно принимал. Однажды, услышав мои жалобы на боли в желудке, он направил меня к магнетизеру, который, по его словам, помог ему самому. Особую любовь он питал к животным, прежде всего к собакам и лошадям. Нередко он, находясь в зарубежной командировке, говорил о том, что скучает по своим четвероногим друзьям. Как-то он сказал мне: «Шелленберг, цените добродетели животных — мои таксы никогда не проговорятся и не обманут меня. Ни об одном человеке нельзя сказать этого».
В начале февраля 1944 года Гитлер нашел «штрафной счет» адмирала настолько весомым, что сместил его с занимаемой должности на том основании, что его служебные и личные недостатки достигли невыносимых размеров. Для внешнего объяснения была принята маскировочная версия, согласно которой военное положение требовало объединить разведывательные службы под единым руководством. Вскоре после этого аппарат военной разведки был расформирован и круг ее задач был распределен между группой IVE — контрразведка — и вновь созданным ведомством РСХА «Amt Миль» [48]. Это ведомство было включено в состав моего 6-го управления, так что практически большая часть бывшей организации Канариса оказалась под моим началом (теперь мне присвоили звание генерал-майора войск СС и чин бригаденфюрера СС). В разговоре с генералполковником Йодлем мы пришли к единому мнению, что в будущем следует окончательно решить вопрос об изменении структуры военной разведки, которая в настоящее время подчинялась руководству СС. (Я вообще думал выделить разведку из ведения РСХА и превратить ее в самостоятельное ведомство особого рода).
В начале августа 1944 года — я как раз находился в служебном помещении военной разведки — мне позвонил Мюллер. Резким голосом он приказал мне срочно отправиться на квартиру Канариса, сообщить ему, что он арестован и тут же отвезти его в Фюрстенберг в Мекленбурге, где он должен находиться, пока «все не выяснится». (Мюллер и Кальтенбруннер в то время занимались расследованиями покушения на Гитлера 20 июля 1944 года, а также руководили взятием заподозренных под стражу).
Я запротестовал и стал объяснять Мюллеру, что я не чиновник-исполнитель и пригрозил позвонить Гиммлеру. «Не забывайте, — прокричал он в ответ, — что не Гиммлер, а я и Кальтенбруннер получили приказ от Гитлера расследовать заговор. За неподчинение вы будете нести ответственность». Я сразу все понял. Если я откажусь, для Мюллера и Кальтенбруннера не будет лучшего повода заподозрить и меня и принять соответствующие меры. Так как я достаточно часто проявлял себя как «пораженец» и, разумеется, не был в дружеских отношениях ни с Мюллером, ни с Кальтенбруннером, мне теперь необходимо было быть вдвойне осторожным. Поразмыслив немного, я решил подчиниться приказу. Может быть, думал я, мне удастся в этой опасной ситуации даже чем-то помочь Канарису.
Я переговорил с гауптштурмфюрером СС бароном фон Фелькерзамом и попросил его сопровождать меня; он знал Канариса — когда-то он служил под его командованием.
Был душный воскресный день, когда мы выехали в Шлахтензее. Дверь открыл сам адмирал. В квартире у него находились барон Каульбарс и один из родственников адмирала Эрвин Дельбрюк. Канарис очень спокойно попросил гостей на минутку покинуть комнату. Затем он обратился ко мне: «Я как чувствовал, что это будете вы. Скажите, вы нашли какие-нибудь бумаги у этого олуха полковника Ханзена?» (Ханзен был замешан в заговоре 20 июля).
Я ответил (а это на самом деле было так): «Да, нашли записную книжку, где, в частности, были перечислены фамилии лиц, которых намечалось устранить. Но там ничего не было о вас или о вашем участии в заговоре».
«Эти болваны из генерального штаба не могут прожить без писанины».
Я объяснил ему ситуацию и цель моего приезда.
«Жаль, — сказал он, — но ничего не поделаешь». Я заметил, как он, произнося эти слова, старался принять бодрый вид. «Обещайте мне, — продолжал он, — в ближайшие три дня устроить мне аудиенцию у Гиммлера. Остальные — Кальтенбруннер и Мюллер — всего лишь мясники, жаждущие моей крови».
